Символика христианского календаря в произведениях Достоевского

Одним из самых значительных выражений христианского характера русской литературы стало творчество Достоевского. Об этом уже много сказано и написано, но есть и малоизученные аспекты. Среди них – как христианское миропонимание писателя выразилось в его поэтике. Чаще всего писали о символике христианских имен его героев, символике чисел, почерпнутых из евангельских притч, но почти ничего – о символах христианского календаря в произведениях Достоевского.

Достоевский был религиозен и в сороковые годы. На этот счет есть воспоминания

самого писателя, его письма брату, свидетельства современников (чего стоят, например, горячие споры Достоевского с Белинским о Христе), но это почти никак не отразилось на его романных хронотопах. В сороковые годы Достоевский предпочитал наделять символическими значениями даты гражданского календаря (Первое апреля, Новый год) и природную хронологию (“белые ночи”, времена года, дни и ночи). Он как бы мыслил мир от его ветхозаветного Сотворения. Весьма показательны в этом смысле “Бедные люди”, первый роман Достоевского.

В. Е. Ветловская в свое время обратила внимание на то, что переписка Макара

Девушкина и Вареньки Доброселовой не случайно начинается 8 апреля. Она включает в себя мифическую предысторию – семь дней творения, из чего следует, что первый акт творения (отделение света от тьмы) был 1-го апреля. И хотя это наблюдение осталось без развития, суждение В. Е. Ветловской справедливо и можно развить ее аргументацию.

У Достоевского текст зачастую объясняет текст, и заданную умышленность начала “Бедных людей” можно объяснить другими текстами автора и его героев на первоапрельскую тему. Так, сатирическая концепция романа, по сути дела, раскрыта во вступлении к альманаху “Первое апреля”, одним из авторов которого был Достоевский: надувательский день установил мошеннический обычай в жизни многочисленных поклонников, “которые не довольствуются одним днем, а продолжают следовать ему во все остальные дни и месяцы года” . Мир как дьявольская насмешка над людьми предстает прозревшему автору фельетона “Петербургские сновидения в стихах и прозе”. В гневных рассуждениях Кириллов из “Бесов” приходит к выводу, что если законы природы не пожалели даже Христа, то, “стало быть, самые законы планеты ложь и дияволов водевиль” (10, 471). Кириллов не понял и не принял Христа – в этом самоубийственная неразрешимость его трагедии, но в чем он прав – в подобной концепции мира Христу нет места. Позже это устами Великого инквизитора скажет Иван Карамазов. Опускаю другие аргументы – отмечу, что у Достоевского могли быть причины, чтобы выразить свое неприятие “лика мира сего” в сатирической трактовке темы Творения мира, достаточно полно выраженной в одном из первых литературных писем юного Достоевского: “Мне кажется, мир принял значенье отрицательное и из высокой, изящной духовности вышла сатира. Попадись в эту картину лицо, не разделяющее ни эффекта, ни мысли с целым, словом, совсем постороннее лицо… что ж выйдет? Картина испорчена и существовать не может!” (28; 1, 50). Неуместность подобных лиц в общей картине мира (вплоть до князя Мышкина и “смешного человека”) стала одной из ведущих тем творчества Достоевского.

И. Д. Якубович, приняв догадку В. Е. Ветловской, дополнила анализ хронологии романа наблюдениями из творческой истории, в которой некоторые эпизоды романа совпадают с биографическим временем автора в 1844-м году. Хочу уточнить, хронология “Бедных людей” полностью накладывается на календарь 1844-го года не только по началу и концу романа, но и по всему его тексту. При этом примечательно, что ни одна из дат с 8-го апреля по 30-е сентября не приходится на церковные праздники. Достоевский сознательно избегал даже косвенные указания на праздники Пасхального цикла, Иванова дня, Преображения, Успения и Рождества Богородицы, Воздвижения Креста Господня. Его герои пишут письма как бы намеренно или накануне, или после праздников: 5-го, а не 6-го, 14-го, а не 15-го августа, 9-го, а не 8-го, 15-го, а не 14-го сентября. Правда, уйдя из текста, христианский хронотоп остался в подтексте романа. Так, проходя накануне Преображения мимо церкви, Макар Девушкин “перекрестился, во всех грехах покаялся да вспомнил, что недостойно мне с Господом Богом уговариваться” – и в церковь

Вначале ничто не предвещало его появления: Достоевский работал над повестью “Пьяненькие”, затем над другой повестью – “психологическим отчетом одного преступления”. Синтез двух творческих замыслов привел к роману, работа над романом – к художественному открытию нового жанра, которое произошло почти одновременно с созданием “Войны и Мира” Л. Толстого, причем оба романа публиковались на страницах одного журнала “Русский Вестник”: “Преступление и Наказание” – в течение 1866 года, “Война и Мир” – с 1865 по 1869 год.

Достоевский был подготовлен к этому открытию, создав особый жанр “Записок из Мертвого Дома”, введя композиционный параллелизм нескольких сюжетных линий в романе “Униженные и Оскорбленные”, создав Лицо подпольного парадоксалиста в “Записках из подполья”.

Открытие нового романа произошло, когда все сошлось вместе: и выбор темы, и выбор героя, и формы повествования; благодаря совмещению в композиции сюжетных линий разных замыслов, возник эффект со-бытия героев в проживании ими философской темы романа.

Уже в первых литературных опытах Достоевский овладел искусством создавать незаурядные характеры, в которых ярко проступает личность героев. В поздних романах характеры обрели Лицо.

Чтобы возникло Лицо, герою нужна идея. Ею могли быть идеи времени, как у героев Тургенева или Чернышевского, но у героев Достоевского был иной масштаб личности: их идеи претендуют на то, чтобы быть новым словом в жизни людей.

Начиная с “Преступления и Наказания” романы Достоевского – романы идей, романы об идеях и героях-идеологах.

Идея в изображении Достоевского – скорее чувство, чем мысль, точнее, “идея-чувство”. Слова героя о своей идее могли быть любыми – они меняются в зависимости от обстоятельств, от собеседника, от настроения. Очень точно сказал об этом М. М. Бахтин: “Идея – это живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний”. Идеи Достоевского диалогичны. Им не страшны ни противоречия, ни алогизмы. Изреченная мысль героя нередко обретает форму парадокса. То, что о своей идее говорит герой, часто сбивает с толку неподготовленных читателей. Впрочем, не только читателей, но и критиков: в их трактовках идей Раскольникова, Аркадия Долгорукого, Ивана Карамазова нередко опускается то, что противоречит логике слов.

Об идее Раскольникова многое написано верно, но это, как правило, частичное усвоение мыслей героя или суждений других о нем.

Действительно, трудно осознать сложную и противоречивую идею Раскольникова как нечто целое, трудно распутать тот узел противоречий, в который стянута его идея до преступления, – легко порвать те логичные и алогичные связи, которые и создают ее дисгармоничное целое. Из идеи Раскольникова не следует делать строгую и логичную систему, но разобраться в том, в чем запутался герой романа, необходимо.

Идею Раскольникова зачастую ошибочно излагают как теорию о “двух разрядах людей” – “обыкновенных и необыкновенных”, во-первых, потому что к этим двум разрядам у героя романа есть дополнение “глупенькие и тщеславные”, к которым он относит себя (“обыкновенные”, возомнившие о себе как о “необыкновенных”), а во-вторых, потому что это лишь один из многих и не главный тезис в идее героя. Разделение людей на два “разряда” – исходная посылка рассуждений Раскольникова, оно входит во все тематические комплексы его идеи, но не создает самостоятельного мотива: “необыкновенные” способны на “новое слово”, они всегда “правы”, они – “благодетели и установители человечества”, “не подлецы”, “не твари дрожащие”, им “все разрешается”.

Нередко идею Раскольникова сводят к “арифметике” искупления одного преступления “сотней”, “тысячью добрых дел”, но так витийствовал не Раскольников, а “другой” студент, разговор которого с “молодым офицером” случайно услышал “месяца полтора назад” (Ф. Д., VII, 66) герой романа. Так же, на свой лад, объясняет идею Раскольникова Свидригайлов – по его разумению, это “своего рода теория, то же самое дело, по которому я нахожу, например, что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Единичное зло и сто добрых дел!” (Ф. Д., VII, 472-473). Конечно, эти “чужие” истолкования можно отчасти подтвердить словам