6.Сміхова стихія у романі “Гаргантюа та Пантагрюель”. Реабілітація матеріально-чуттєвого світу з точки зору карнавалізації Бахтіна.
М. М. Бахтин подчеркивал пародийный характер форм народной смеховой культуры с присущими ей площадными и непристойными формами комического. М. М. Бахтин рассматривал роман Рабле как энциклопедию народной смеховой культуры, являющую себя в мифологических формах, поскольку именно к архаической культуре генетически восходили приемы карнавальной образности. Например, в главе XYII кн. I описано, как из ветров
Пантагрюэля народились маленькие мужчины, а из газов – маленькие женщины. Ситуация, будучи спроецированной на архаическую мифологию, прочитывается как интерпретация мифа о происхождении мира из частей тела первосущества (например, велика на Имира в “Старшей Эдде”). Эта глава пародирует, следуя карнавальному принципу низа, архаический миф, с одной стороны, с другой – библейский о сотворении и одушевлении человека (сема “духа, воздуха” присутствует и в одной и в другом порождающем пантагюэлевском начале – и в ветрах и в газах, правда, исходящих из кишечника). Бахтин подчеркивает, что карнавал
знаменовал временную приостановку действия официального порядка и утверждение мира “утопической свободы”. Именно к такому миру принадлежат герои Рабле, испытывающие смехом и пародией прочность и правильность, а главное, естественность и жизненность официального мира, возвращающего себе права после карнавала. Собственно утопия, к которой принадлежат Гаргантюа и Пантагрюэль, может быть соотнесена с миром карнавала, и герои, перемещаясь в мир официальной культуры применяют к ней свои карнавальные возможности. Центральным событием карнавала, равно как и праздников дураков, было избрание, увенчание и развенчание карнавального короля, которого изгоняли пинками и побоями. В четвертой книге романа Пантагрюэль с друзьями попадает на остров сутяг, жители которого позволяют избивать себя за плату. Дюжий брат Жан выбирает одного “краснорожего” сутягу и от души колотит его за двадцать экю. Избитый “поганец” вскакивает с таким счастливым видом, как будто “он король или даже два короля вместе взятые”.
М. М. Бахтин в контексте семиотики карнавального действия, генетически связанного с праздниками начала весны, объясняет значение этого эпизода следующим образом: “Существует плоскость, где побои и брань носят не бытовой и частный характер, но являются символическими действами, направленными на высшее – на “короля”. Эта плоскость есть народно-праздничная система образов, ярче всего представленная карнавалом… В этой системе образов король есть шут. Его всенародно избирают, его затем всенародно же осмеивают, ругают и бьют, когда время его царствования пройдет, подобно тому как осмеивают, бьют, разрывают на части, сжигают или топят еще и сегодня масленичное чучело уходящей зимы или чучело старого года (“веселые страшилища”). Если шута первоначально обряжали королем, то теперь, когда его царство прошло, его переодевают, “травестируют” в шутовской наряд. Брань и побои совершенно эквивалентны этому переодеванию, смене одежд, метаморфозе. Брань раскрывает другое – истинное – лицо бранимого, брань сбрасывает с него убранство и маску: брань и побои развенчивают царя.”
