Лирическими отступлениями пронизано все полотно “Мертвых душ”. Именно лирические вставки раскрывают идейно-композиционное и жанровое своеобразие поэмы Гоголя, ее полемическое начало и образ автора. По мере развития сюжета появляются новые лирические отступления, каждое из которых уточняет мысль предыдущего, развивает новую идею и все более проясняет авторский замысел. Примечательно, что “Мертвые души” насыщены лирикой вовсе не равномерно. До пятой главы попадаются лишь незначительные лирические вставки, и только в конец пятой
части автор помещает первое крупное лирическое отступление о “несметном множестве церквей” и о том, как “выражается сильно российский народ”. Это авторское рассуждение наводит на такую мысль: здесь не только прославляется меткое русское слово, но и божье слово, Логос. Думается, и мотив церкви, который впервые в поэме встречается именно в этой главе, и параллель слово – Логос указывают на то, что в лирике сконцентрировано духовное наставление. Эту мысль подтверждает и лирическая вставка, помещенная в шестую главу, где Гоголь прямо обращается к людям: “Забирайте же с собою в путь, выходя из
мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения…” Рисуя образ дороги, жизненного пути человека, автор выступает в роли наставника, учителя. А в следующей главе эта мысль наполняется новым идейным содержанием. Гоголь противопоставляет писателя, “дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами”, и писателя, который “не ниспускался с вершины своей к бедным ничтожным своим собратьям”. По-моему, как раз в этих-то словах и проявляется более всего полемическое начало поэмы. Ведь до Гоголя писатель – это создатель красоты, художник, изображающий все прекрасное, Гоголь же в “Мертвых душах” предстает как проповедник, пророк, который имеет целью исправить прежде всего нравственный облик человека (гоголевская концепция впоследствии развивается в творчестве Достоевского, Л. Н. Толстого). В этом же лирическом отступлении автор “Мертвых душ” предрекает то, что его замысел не будет понят: мир увидит лишь смех, сатиру и не заметит “незримые”, “неведомые” слезы. А “Мертвые души” – это больше, чем сатира. (“Вовсе не губерния, и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им прививают, есть предмет “Мертвых душ”, – пишет Гоголь.) Во многом проясняет гоголевский замысел и объясняет слова из его письма о предмете поэмы лирическое отступление, в котором воскрешаются образы умерших крепостных крестьян. В том месте поэмы, когда Чичиков составляет список “мертвых душ”, ритм гоголевской прозы почти переходит в гекзаметр. Список же мужиков напоминает перечень кораблей в “Илиаде” Гомера. Как и многие другие гомеровские и дантовские мотивы, связующие произведение Гоголя с великими поэмами, это сопоставление раскрывает смысл названия “Мертвых душ” поэмой. Думается, это указывает на то, что произведение написано в духе древнего эпоса, что Гоголь здесь высмеивает не социальное зло, а средоточие зла, осмеивает черта (по мнению Мережковского, смех Гоголя – борьба человека с чертом”). А увиденный в этой лирической вставке библейский мотив – список мужиков напоминает Книгу Жизни, в которую записываются поступей каждого человека, – раскрывает смысл еще одной идеи штора: на Страшном Суде людей будут судить по тому, как он! выполнили свое земное назначение. Ведь “вывод” крестьян из ада возможен потому, что они выполнили свое дело (а вот губернатор вышивает по тюлю): Степан Пробка, каретник Михеев – мастера своего дела. Однако задача Гоголя – указать путь истинный именно грешникам в Библии говорите!, что Христос пришел спасать не праведников, а грешников. И в лирической вставке, помещенной в восьмой главе, автор утверждает, что человек сам должен сделать первый шаг навстречу духовному перерождению: “…хотят, чтоб русский язык сам собой вдруг с облаков… и сел бы им прямо на язык…” Думается, спускаться с облаков возможно лишь Богу, а такая, казалось бы, незначительная деталь на фоне библейских мотивов и позволяет растолковать гоголевскую фразу именно так. Дальнейший поиск способа спасения душ продолжается. В лирическом отступлении десятой главы появляется уже прямой вопрос: “Где выход, где дорога?” Писателе видится очищение от грехов через духовное возрождение, ведущее именно к Богу (эта лирическая вставка особо насыщена церковной лексикой: “небесный огонь”, “великолепная храмина, назначенная царю в чертоги”, “сия летопись”).
К концу же поэмы лирическая стихия почти полностью захватывает произведение. Заключительная глава изобилует авторскими рассуждениями. Здесь-то и дается ключ к пониманию идейно-композиционных особенностей “Мертвых душ”. Лирическое отступление о человеческих страстях наводит на мысль о том, что Гоголь отождествляет каждую главу о помещике с какой-нибудь преодоленной страстью. Например, в глаке о Манилове побеждается уныние, о Коробочке – страх, с Ноздреве – гнев, о Собакевиче – невежество, а в главе о Плюшкине происходит перелом: появляется мотив церкви, больше церковной лексики, сам же Плюшкин ассоциируется с вфодивым, возникает мотив “подъема”. Если до этой главы Чичиков постоянно “спускается вниз” (падение во время грозы), то с этого момента он “поднимается” (например, он взбегает по лестнице к прокурору), поднимается из глубин ада после выкупа “мертвых душ”. Таким образом, получается, что творческий замысел Гоголя сосредоточен именно в лирике, рассказ же о похождениях Чичикова – это иллюстрация морали, притча, рассказанная во время проповеди, а “Мертвые души” – художественная проповедь (в этом-то и заключается жанровое своеобразие поэмы). Гоголь же предстает как пророк, несущий божий свет людям (“Кто же, как не автор, должен сказать святую правду?”). Писатель пытается указать человечеству дорогу к Богу, направить грешных на путь истинный. И в последнем лирическом отступлении он создает образ дороги, дороги к свету, к чуду, к перерождению, ко второму тому. Словесная магия переносит читателя в другое измерение (“кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг”, “и мчится вся вдохновенная богом”). Русь-тройка же летит по пути духовного преображения. Образ России, устремленной “в даль веков”, разрабатывает и Блок в своем пророческом цикле “На поле Куликовом” (Родина замечательна здесь в образе степной кобылицы, которая воплощает в себе вечное движение).
